«Лав – из» (сборник) - Таня Малярчук

– Я тебя люблю и всегда буду любить. Если ты все-таки поправишься, дай мне знать. Даже если я буду женат – все равно вернусь к тебе.

И сразу после этого женился на другой.

Люда перестала играть в бильярд, зато научилась вышивать и не ходить. Руки стали для нее и руками, и ногами.

Тогда-то моя корова – мама Ласьки – и распотрошила копну сена у Камайкиных. Я потеряла ее из виду, так как зачиталась «Отверженными» Гюго.

Старой Камайкиной сразу же донесли, чья корова это натворила, а та была настолько добра, что в мгновение ока примчалась ко мне ругаться.

Я пробовала оправдаться, но на последние обвинительные вопли Камайкиной, которые она без устали вновь и вновь повторяла, мне ответить было нечего. Она кричала:

– Кто мне теперь соберет сено?! Кто мне его соберет?!

А еще есть Шапочка. Мальчик лет восьми, которого мама постоянно сдает в интернат и который постоянно оттуда сбегает. Мама тоже сбегает. Несколько раз в году. В Одессу. С любовниками. Но всегда возвращается.

У Шапочки эпилепсия, и, когда ему что-нибудь говорят, он отвечает:

– Что?

Я иду на кладбище, которое называю плодово-ягодным, Шапочка – за мной. На кладбище растет все то, что я люблю: клубника величиной с кулак, черешни, вишни, яблоки, грушки и сливы, белые и синие. Можно набрать себе полную пазуху чего захочешь, а потом «вкусно» прогуливаться между могил, изучая надписи.

Шапочка дышит мне в спину.

– Шапочка, я на кладбище, – говорю ему. – Ты со мной?

– Что? – отвечает Шапочка и на шаг отступает.

– Приглядел бы лучше за коровами. Как забредут в огороды – и мне, и тебе достанется на орехи.

– Что? – отвечает Шапочка и на шаг приближается.

– А ты не боишься ходить на кладбище, Шапочка?

Шапочка не знает, что сказать. Выбирает между «Что?» и «Не боюсь». Наконец отвечает:

– Не боюсь. Чего мне бояться? Когда умру, буду здесь лежать.

– Может, и не будешь. К тому времени, когда ты умрешь, на этом кладбище уже не останется места для твоей могилы.

– Почему это не останется? – обижается Шапочка и убегает куда-то за кусты.

Когда Шапочкина мама в очередной раз сбежала с любовником в Одессу, Шапочка пошел на Беремянский пруд, заплыл на два метра от берега и утонул. В воде его поймала болезнь.

– Шапочка, – говорили ему ангелы у небесных ворот, – зачем ты пошел купаться на Беремянский пруд? Ты же знаешь, что в воде тебя хватает твоя болезнь.

– Что? – ответил Шапочка.

– Смотри, Шапочка, это тебе не интернат. Отсюда не сбежишь.

Шапочка не знал, что сказать. Выбирал между «Что?» и «Захочу и сбегу!». Наконец ответил:

– Захочу и сбегу!

Некоторые груши лучше не рвать, они растут прямо на могилах, большие и сочные, похожие на человеческие черепа. Но я не суеверна и с удовольствием съем несколько десятков.

Вдруг вижу: стоит Люба Вулан рядом со своим нормальным младшим братом.

– Полезай на грушу, – велит Любе брат.

Люба хохочет и пытается поцеловать брата в лоб.

– Полезай на грушу, кому сказал!

Люба лезет на дерево. Прямо под грушей – могила Васильковского, отца трех рыжеволосых чертенят. Васильковский говорит Любе:

– Люба, не надо тебе на грушу, вот ты когда-то влезла на черешню – и что потом было?

– Быстрее-быстрее, – подгоняет Любу брат.

Люба добралась до первой толстой ветви и смеется.

– Выше лезь, – приказывает брат.

– Не нужно, Люба, – настаивает Васильковский, – твой брат дурной человек. Он хочет твоей смерти или смерти твоего ребенка, которого ты носишь в себе.

Люба влезла выше. Она повисла надо всеми нами и улыбается. Подол ее юбки задрался, и я вижу, что она тоже без трусов.

– А теперь прыгай, Люба! – кричит брат. – Прыгай на землю!

– Люба, не прыгай, – реву я, – ни в коем случае не прыгай!

Васильковский сокрушенно покачивает своими грушеподобными черепами меж ветвей.

– Прыгай, Люба!

– Не прыгай, Люба!

– Прыгай!

Люба готовится спрыгнуть.

И тут появляется моя корова. Ласька. У нее красное молоко и мычание тоскливое, скоро она сдохнет, но сейчас она знает, на чьей стороне добро.

Ласька заревела, как бык, пустила ноздрями огонь, ударила копытом о землю и кинулась рогами на Любиного брата.

Тот даже испугаться не успел, как кувыркнулся в свежевырытую Шапочкину могилу.

Ласька постояла над могильной ямой, посторожила еще несколько минут Любиного брата, а потом вернулась на пастбище рвать выцветшую траву и тоскливо мукать.

– Люба, зачем ты слушаешь этого придурка? – говорила я, помогая Любе слезть с груши.

– Потому что я его люблю, – ответила Люба.

– Послушай, а ты упала с черешни и потому стала немой или родилась без верхнего нёба?

– У меня нет верхнего нёба. – Улыбнувшись, Люба открыла рот, чтобы мне это показать.

Я ей отдала свои трусы.

Родители приехали утром в воскресенье, привезли мне шоколадки и абрикосы. Мама прижимает меня к груди, потом внезапно отстраняется и начинает кричать про вшей. Все точно так, как я себе и представляла.

– Мама, здесь люди такие несчастные, что вши им совсем не мешают. Тут у всех есть вши, даже у бабиных кур.

Вечером родители уже собираются уезжать.

– Я еду с вами, – говорю.

– Побудь еще недельку, – просит мама, – корова сдохла, баба очень горюет. Как ты оставишь ее сейчас одну?

Баба сидит на лавке возле летней кухни, смотрит на папину машину, на пса в будке, на своих вшивых кур, на пустой сарай и молчит.

– Я не могу тут оставаться! – чуть не плачу я. – Я больше здесь не могу! Неизвестно, кто умрет на этой неделе!

– Останься, – продолжает мама. – Еда есть, яблоки, грушки, виноград поспеет через несколько дней.

– Да-да, доча, – говорит баба, – оставайся, тут есть и то и се.

– Подождите меня, – плачу я, – только вещи соберу! Я быстро! Я с вами!

Вбегаю в комнату и наскоро собираю узел со своими майками, шортами, книжками, зубной щеткой, магнитофон «Карпаты», что-то еще.

Слышу, как отцов «запорожец» трогается с места.

– Подождите меня! – опрометью лечу на дорогу, где от отцовского «запорожца» уже и след простыл.

– Зачем вы меня здесь оставили! – Слезы горохом скатываются на грунтовую дорогу.

И вдруг появляется моя корова Ласька, наклоняется, и я вскакиваю ей на спину.

– Давай, Ласька! Скачи за той машиной!

Ласька скачет, как конь, галопом, я подпрыгиваю у нее на спине, ветер развевает мои волосы и осушает слезы. Мы с Ласькой как вошь на коне.

– Ласька! Здесь нельзя оставаться! Здесь кладбище, а не люди! Я им ничем не могу помочь!

Младшие Васильковские выбегают со своего двора мне навстречу и радостно пританцовывают.

– Она умерла! Тетка умерла! – кричат они.

– Отлично! – отвечаю я и скачу дальше.

– Мне нужно подкрепиться, – оборачивает ко мне голову Ласька, – не догоню машину, если не подкреплюсь!

Я отрываю кусок от своего бедра и бросаю Лаське в пасть.

Нас замечают родители в машине. Мама говорит папе:

– Езжай скорее! Она уже на хвосте!

– Как я тебе поеду скорее, – нервничает папа, – у меня газовый баллон протекает!

– Ласька! Давай, милая! Мы их можем даже перегнать! – победно кричу я. – Без трусов очень неплохо, оказывается! Ласька, давай! Перегоняем! Погнали отсюда!

– Ох, Таня, – кокетливо посмеивается Ласька. – Ну и псишки мы с тобой! Уж такие псишки!

Цветка и ее я

Когда я родилась, ей было шесть лет и она варила свой первый бульон.

Мама лежала в родильном доме. Папа уже неделю ел одни консервы и жареные яйца. Не мылся, не менял носки, не стелил постель, а спал прямо в кресле перед телевизором. Цветка ходила в свой детский садик и рассказывала всем, что мама поехала в Венгрию покупать ей модную зимнюю куртку.

Был апрель.

Цветка достала из холодильника куриный окорочок и варила бульон. Она еще могла бы сварить пельмени, выкупать отца, выстирать ему одежду, могла бы накричать на него, как это делала мама, могла бы надеть мамину ночную сорочку.

По вечерам она ходила с папой в спортзал на тренировки кунг-фу и часами, пока папа спарринговался в соседнем зале, бренчала на пианино собачий вальс.

Она толком еще не доставала до газовой плиты и, чтобы готовить, встала на табуретку. Надела мамин фартучек. Бросила в кастрюлю весь запас сушеного укропа. Не пересолила. Вообще не солила. Варила куриный окорочок абсолютно бесстрастно. Она могла бы хладнокровно, без малейшего сочувствия отрезать голову карпу и пожарить его с яйцом на маленьком-маленьком огне, как это делала мама.

– Что у нас сегодня на обед? – спросил папа.

– Бульон.

Папа ничуть не удивился. Он думал, что умение готовить у женщин появляется с первого дня рождения.

– От твоих ног воняет, – сказала Цветка.

– Оставь в покое мои ноги.

– Иди вымой руки и ноги.

– Ты еще хуже, чем твоя мама.

– Я не хуже. Я такая же.

Потом они вдвоем стояли под окнами родильного дома, взявшись за руки, как папа и дочка, счастливые и улыбающиеся. Мама показывала им в окно сверток со мной и жестами спрашивала, что они ели всю неделю. Папа отмахивался, мол, перебивались как-то, все это ерунда.